Дверь

Первое, что я увидела за обшарпанной скрипучей белой дверью, была дырка в полу. Линолеум протерся до бетона, бетон выщербился и получилась дырка. А в дырке сидел таракан, здоровый такой, рыжий и жирный. И даже убегать не хотел, он чувствовал себя тут полным хозяином. Потом был запах: лекарств, нечищенного туалета, плохой столовской еды, чего-то ещё неопределимого, но не менее противного. Бабушка пихнула меня в спину

— Пошли, чего встала? Заходи!

Я пошла. Всё вокруг было обшарпанным и разбитым, ободранные двери с треснувшими стёклами, стены со вспучившейся краской буро-зелёного, где в дырках вскрылись напластования краски других цветов, щербатый дырявый пол. В коридоре стояли провалившиеся кресла и древний телевизор на тумбочке с отвалившейся дверцей. Сопровождавшая нас женщина в белом халате ткнула рукой на дверь с грубо намалёванной краской цифрой 4

— Вам сюда, кровать выбирайте сами!

Бабушка почти волоком втащила меня в палату. Огромная, на 10 коек палата, окно во всю стену, от которого веет холодом, на улице зима и мороз. Стены такие же обшарпанные, как и в коридоре, но чуть более весёлого голубого цвета, одной стены нет, вместо неё – окно во всю стену, правда, до уровня 2 метров стекла либо закрашены, либо заменены на куски фанеры. Бабушка выбрала мне кровать и уже деловито её застилала. Я начала плакать

— Пожалуйста! Ну не надо! Забери меня отсюда! Ты же обещала, что если тут всё будет плохо, то ты меня тут не оставишь! Пожалуйста, я очень тебя прошу!

— А что тебе тут не нравится? Всё в порядке! И вообще, мало ли, что я обещала! Тебе надо лечиться, поняла? Тебя тут обследуют и диагноз наконец поставят! Всё, я пошла, мне ещё надо на электричку домой успеть! Завтра кто-нибудь к тебе приедет.

Стало понятно, что дальше плакать нет смысла. В конце концов, я уже взрослая, мне 14 лет. Дальше я сама за себя и надо не рыдать, а как-то устраиваться на новом месте. До этого я никогда не оставалась одна без родственников, но на сей раз они меня бросили одну в чужом городе и остаётся только знакомиться с новым окружением. В палате я была не одна, мне заинтересованно рассматривали сразу несколько девочек. Ближе всех ко мне была высокая, плотная, светловолосая и белокожая, почти на грани альбиноса девушка – Наташа, ей почти 17, она уже собирается замуж и у неё дисфункция щитовидки, потому она слабая как мышь. Рядом с ней Таня – очень большая, высокая, темноволосая, классическая казачка – тоже что-то со щитовидкой. Юля – крохотная, меньше меня росточком, нежный тонкий тепличный цветок с врожденным диабетом, физически ей всегда было тяжелее всех. И Тома – моя ровесница, короткие каштановые волосы, карие глаза, худенькая на грани истощения, у неё диабет и последствия голода, её семья – беженцы из Киргизии.

Тома повела меня в туалет. Он тут один на всех, есть ещё туалет для сотрудников, но туда нельзя. В туалете очень грязно, очень воняет, даже не смотря на разбитое окно, в которое заметает снег. Я хоть и выросла в частном доме, удобства у нас есть, потому для меня это оказалось первым шокирующим опытом хождения в туалет по морозу.  Потом ванная. Ну как ванная… По идее, это помещение для персонала, но всё равно все ходят туда мыться, потому что больше некуда. Все старательно делают вид, что ходят туда незаметно, а персонал делает вид, что не замечает, хотя есть несколько врачей, которые громко кричат и гоняют нарушителей. Огромное захламлённое обломками мебели и какого-то медицинского оборудования помещение размером в палату, в центре стоит обычная ванна. Горячая вода бывает не всегда, но когда бывает, туда выстраиваются целые очереди. Тома сказала, что ходить нужно как минимум вдвоём, потому что дверь закрывается плохо и иногда врываются мальчишки, особенно армянские.

А армянских мальчишек оказалось много. За той самой полустеклянной полуфанерной стеной обнаружилась палата для мальчиков. Большая их часть – именно армянские мальчики с дефицитом роста, некоторым было лет по 17-18 уже, взрослые, а ростом с меня и меньше. Агрессивные, задирающие всех подряд, они лезли подглядывать, ковыряли дырки в фанерках, ломились в ванную комнату и туалет. Персонал их старательно не замечает, по-моему, их просто боятся.

— Траште!

Что? Господи, это ещё что такое? Здоровенный лысый мужик, судя по цвету кожи – индиец. Потёртый костюм, галстук совершенно безумного лягушачье-зелёного цвета.  Тома шепчет на ухо «Это аспирант, он пакистанец, мы его зовем Аспирин, потому что никто не выговаривает, как его зовут!». Проникновенно смотрит в глаза, улыбается смущенной улыбкой, такое впечатление, что он вообще не понимает, что он тут делает.

— Голова-сэрдцэ бол эст-нэт?

Попыталась ответить по-английски, по крайней мере, летом с вьетнамцами в Москве мой английский оказался вполне годным. Этот не понимает… То ли английский плохой, то ли он просто его не знает. Непонятно. Общаться с ним совершенно невозможно, но тихий, безобидный. Похоже, что никто из персонала его тоже не понимает, как и он – их. Ходит на своей волне, улыбается, иногда пытается что-то спрашивать на ломанном русском.

Наступил вечер. Первый вечер на новом месте. Вечером из коридора вдруг крики и громкий стук в двери

— На чифир! На чифир!

Очень толстый армянский мальчик Карен бродит по отделению и громко всех зовет в столовую. По вечерам дают кефир и чёрный хлеб. Это единственная еда, которую тут можно вообще есть. Днем в столовую привезли еду, но туда никто не пошёл. Девочки сказали, что это не съедобно настолько, что даже с голодухи это есть невозможно. Еду всем привозят из дома. В столовой ест только этот мальчик Карен, у него какая-то болезнь, он всё время ест, может есть и не съедобные вещи. Он в отделении почти живёт. Сходили, взяли по стакану кефира и хлеба. Ужин.

В 10 часов гасят свет и начинается ночная жизнь. Девочки постарше из нашей и соседней палаты побежали уединяться со парнями из соседней. К нам в гости, болтать и рассказывать страшные истории прибежали совсем мелкие девчонки из соседней палаты. Моя первая ночь на новом месте, вне дома. Почти взрослая жизнь.

 

II

Прошла почти неделя, я уже приспособилась, меня пытаются обследовать. Вчера меня послали к диетологу на приём. Выдали бумажки, объяснили куда идти. Пришла, отсидела очередь, захожу. В кабинете за столом на двух стульях сидит нереальных размеров женщина. Я толстая, да, для своего роста – даже слишком. Но таких как она я ещё никогда не видела. Да что там не видела, я даже не предполагала, что люди вообще могут быть таких размеров. Откуда-то из-за щёк выглядывают маленькие злые черные глазки, подведенные ярко-голубыми тенями, которые смотрятся инородно на этом коричнево-розовом лице, губы в ярко-красной помаде сильно выдаются вперед, выдавленные щеками. Над ними нависает большой нос, который в друг обстоятельствах был бы, видимо, просто слегка горбатым, а так превратился в какую-то жуткую каплю, нависшую прямо над губами.

— Девочка! Тебе надо худеть! У тебя ожирение! Это отвратительно! Как ты вообще можешь так жить!
— У меня ожирение? А у вас тогда что? Вы же живёте, вот и я живу!
— Что!!!!! Да как ты смеешь! Ты! Малолетняя тварь!!! (далее поток совсем уж не литературной лексики, я её всю знаю, на заводе я и не такое слышала, но противно.

Пытается встать, сучит жирными ручками по столу, кричит. Я забрала со стола бумажки и ушла. Через час меня вызвали к заведующей отделением, она долго на меня кричала, угрожала психиатром. Потом отправила назад. Ой, да пусть себе.

Сегодня мы с Томой украли куртки и пошли гулять. На улице морозец, снег, хорошо и красиво. Дошли до Комсомольской площади, полюбовались на витрины магазинов, на торговцев фруктами на улице, прогулялись по Будденовскому аж до цирка. Потом пошли назад. Завтра очередь папы везти мне еду, надо будет попросить у него денег, если даст, мы сможем себе купить яблок или конфет в следующий раз.

Нашу самовольную отлучку, конечно, заметили, дежурная медсестра на нас долго кричала, потом позвала ещё дежурного врача, жутко противную тётку и нашего лечащего, Олега Ивановича, он у нас с Томой общий. Дежурная кричит, угрожает карами, требует немедля отобрать у нас куртки и ботинки. Олегу Ивановичу, которого все зовут Алекс, и мы в том числе, вообще всё равно, ему скучно и не интересно. Зевнул, повернулся и пошёл в сторону ординаторской. Дежурная врач переключилась на него, начала орать, он тут же включился, к их перебранке подключилась медсестра. Пока они ругались, мы с Томой аккуратно сбежали в сторону палаты и припрятали куртки и ботинки. Вот ещё, больше не отберёте, не на тех напали. Мы вам не какие-нибудь младшеклассницы, нам уже по 14 лет.

 

III

Вчера приезжал папа Томы, привёз ей кое-какие вещи, продуктов, оставил немного денег. Но особо побыть не смог, ему ещё возвращаться обратно. Они живут на хуторе, очень далеко. Чтобы попасть в Ростов, нужно сначала идти через поля несколько километров до дороги, там поймать попутку или, если повезет, автобус, доехать до райцентра, оттуда доехать в Новошахтинск и уже из Новошахтинска ехать в Ростов. Сейчас зима, снег, мороз и в полях могут быть волки. Так что ему надо постараться вернуться до темна, чтобы не слишком поздно было идти и был шанс возвращаться не в одиночку. Мама Томы не ездит к ней – слишком далеко, а у неё на руках двое младших детей.

У самой Томы история не из приятных. Когда ей было 3 года, её мама забеременела вторым ребёнком. Жили они тогда в городе Ош в Киргизии. Пока жена была в роддоме, отец Томы ушёл в загул, запер её в доме и ушёл. Частный дом, соседи не слышали её криков. Нашли её только через несколько дней, она точно не знает, 3 или 4, а может и больше. От испуга и истощения у неё начался диабет. Отца её судили, но реального срока не дали – не померла же. Но из семьи он ушёл. Мужчина, который к ней приезжал – это её отчим, своего родного отца она больше никогда не видела, он обиделся на бывшую жену за то, что она подала на него заявление и его судили и больше не появлялся. А потом развал Союза, гонения на русских во всех среднеазиатских республиках. Они бежали, к тому времени родилась ещё третья сестричка маленькая. Долго кочевали по стране, жили на вокзалах и в лесу, потом вот как-то случайно осели в Ростовской области на этом отдалённом хуторе, им там дали пустующий дом.

Вообще мы уже сроднились. Прошло уже почти 3 недели. Я уже знаю, как помочь Томе и Юле, если им плохо, научилась определять уровень сахара по моче, девочки делают это каждый вечер сами, в доступе есть реактивы.

Недавно у нас в отделении появилась очень необычная девочка. Она выглядит как совсем крошка – года полтора, не больше, на вид совершенно нормальная, весёлая и общительная, знает некоторые слова, любит играть. Только вот ей 5. И у неё есть сестра-близнец, совершенно нормальная обычная девочка 5 лет. Что происходит — никто не понимает, обследуют её уже непонятно какой раз. Для нас это теперь постоянная тема для ночных обсуждений. Вообще у нас в палате сложился такой кружок, все постоянно сидят у нас, мы болтаем, играем, слушаем музыку. Время от времени приходит дежурная медсестра и разгоняет всех по палатам, но через полчаса все стягиваются обратно. Просто у нас в палате нет ни одной мамочки, мы все достаточно взрослые и лежим сами. А в остальных палатах – эти тётки и их малыши, которым вечно все мешают. По ночам мы забиваемся в одну кровать по 3-4 человека и аккуратно прячемся, когда приходят ночные обходы. Правда стараемся, чтобы спать все уходили к себе, а то потом утром и правда неприятностей не оберёшься. Ничего страшного, конечно, не случится, но орать будут.

Мы с Томой регулярно ходим гулять. Остальные боятся. А мы – нет. Медсёстры к нам уже привыкли и не гоняют, им надоело. Обследуем окрестности Комсомольской площади, бродим по Будённовскому. Далеко стараемся не уходить. Улицы завалены снегом, высокие сугробы везде.

 

IV

Сегодня утром нам всем сообщили, что мы допрыгались и заведующая прислала к нам психиатра. Сейчас нас всех проверят, придурков и всех психов неадекватных (суровый взгляд в сторону меня и Томы) будут лечить. Ладно, поглядим мы на вашего психиатра.

Пришла взлохмаченная тётка в перекошенном халате, заняла процедурную. Нас всех построили и запускают по очереди. Некоторые сидят долго, другие наоборот – выходят почти сразу. Несколько девочек рыдают. Вот же засада, тётя, откуда ты на нашу голову взялась. Наконец моя очередь. Старшая постовая медсестра, которая терпеть меня не может, торжествует

— Всё, Ирка, доигралась, сейчас получишь что тебе полагается! Лечить тебя будут! Уж я доктору всё про тебя рассказала!

Захожу. Лохматая тётка что-то сосредоточенно пишет. Стою, жду. Наконец она закончила, подняла на меня голову и сладенько так улыбается, как будто я младенец или недоразвитая.

— Здраааавствуй девочка! А как тебя зовуууут?
— И вам здрасте! Ира меня зовут!

Дала мне какие-то идиотские тесты из серии «выбери лишнее», задавала странные вопросы. Наконец выдаёт

— Ну хорошо, хорошо. А в школу ты ходишь? В какой класс?
— Да, хожу. 9 класс, специализированный.
— А, ну да, ну да, конечно. Коррекционный, да?
— Почти. Физико-математический, усиленный. Мы уже давно завершили школьную программу высшей математики и перешли к институтской.
— Кааааак это? Не может быть! А мне старшая медсестра сказала…
— Да мне пофигу, что она там вам сказала. У вас всё, я могу идти или ещё идиотские вопросы будут?

Что-то там побурчала на меня, в итоге сделала запись в карте и выписала какой-то рецепт. Дала в руки и отпустила. Открываю карту «Агрессивна» и ещё какой-то там диагноз, я его не разобрала. Выписала лекарство какое-то. Я хотела рецепт выкинуть, но его у меня отобрала старшая медсестра и сказала, что отдаст бабушке. А потом проследит, чтобы я это пила. Ну-ну. Надейся.

Тома рыдает, ей эта тётка тоже наговорила гадостей. Только она – не я, я не рыдаю, я бешусь. Вообще странно, мы ровесницы, но мне всегда кажется, что она мне прямо вот как младшая сестра или даже дочь. Да и не только она, многие. Я о них забочусь, всем сопли вытираю, успокаиваю вечерами. Я удивительно быстро втянулась в эту странную жизнь, как будто всегда тут была.

Вчера мы с Томой стащили в туалете для сотрудников банку чистящего порошка с хлоркой. На сегодняшний вечер у нас с ней намечен очень коварный план. Как раз и хорошо совпало, развеемся после этой экзекуции у психиатра.

Еле дождались вечера, все сели смотреть Санта-Барбару, а мы заперлись в ванной комнате, отмыли чистящим порошком ванну. Когда меня в прошлый раз забирали на выходные домой, я прихватила кусок пластилина. Теперь мы его завернули в полиэтиленовый пакетик и сделали пробку для ванны.  Набрали ванну, развели шампунь – получилась пена для ванны. Залезли вдвоём. Боже, какое это удовольствие! Время от времени кто-то ломится в дверь, мамочки ругаются и требуют освободить помещение, им надо купать мелких. Подождут.

 

V

Сегодня меня возили на томограф куда-то на другой конец Ростова. Перед  этим делали рентген головы в нескольких проекциях. Алекс всё ищет у меня опухоль мозга. Ну хоть малюююсенькую. Или ещё какие-нибудь патологии мозга. Похоже, что их нет, но ему очень уж хочется.

Туда надо ехать с родителями, приехал папа. Везли нас по Ростову, везли, не знаю даже куда, далеко. Потом какое-то время сидели в очереди, наконец дошёл мой черёд. Тётка, которая там старшая, хотела меня усыпить, Алекс и папа были против, мотивируя тем, что мне уже 14 лет, я взрослая и буду лежать как надо, а им потом меня через весь город назад везти. Наконец тётка согласилась. Затолкали меня в этот гудящий бублик, в нём красные огоньки, душно и страшно. Велели не дёргаться. И только голос откуда-то из динамика надо мной – вдохни, выдохни, задержи дыхание…

Ещё папа привёз то лекарство, которое мне психиатр выписала. Лекарства вообще купить не просто, а это оказалось каким-то совсем уж заковыристым. Правда, он отдал его мне. Правильно сделал. Мы с Томой почитали инструкцию. Там написано, что применяется для лечения шизофрении и прочих таких болезней. Если верить описанию, успокаивает напрочь и навзничь, мозги превращаются в тыкву. Вот даже не знаю, чем думали мои родители, когда это покупали. Ну да это не мои проблемы, лекарство ушло в унитаз, упаковку я спрятала, потом выкину на улице, когда гулять пойдем.

 

VI

Пришли результаты томограммы. Алекс долго психовал, в итоге сказал, что мне надо на консультацию к какому-то профессору в университете. Сам он со мной поехать не может, ему некогда, поедет интерн Катя, которая у нас в отделении на побегушках у всех врачей и даже медсестёр. Худенькая, вечно перепуганная, выглядит девочкой. Почему-то я всегда ощущаю её моложе себя. Наверно потому, что я за себя стою и всех посылаю подальше, а она всех боится.

В прошлый раз на томограф мы ездили на машине типа скорой, а сейчас нам выделили УАЗик, ну как у милиции такой, зелёный. Он с тканевым тентом, печка сломана, на улице мороз. Мы с Катей пока ехали – закоченели обе, в ледышки превратились, как бы не заболеть.

Пришли в поликлинику при университете, всё забито людьми, жутко воняет потом, дети рыдают, взрослые кричат, инвалиды, костыли, кто-то в бинтах… Я с раннего детства очень люблю разглядывать толстую книжку на немецком с картинами Иеронима Босха – вот похоже очень, какой-то безумный ад. Кое-как нашли нужный кабинет, но там принимает кто-то другой и где нужный нам профессор никто не знает. Катя поставила меня к окну, чтобы потом не потеряться, побежала узнавать. Вернулась, пошли, говорит, сказали, что он в стационаре. Вышли, поскользили по гололёду к стационару. Но как-то она боится больше обычного. Это странно.

Пришли. Вывеска гласит, что перед нами детское эндокринологическое отделение больницы при медунивере. На окнах двойные решётки – одна снаружи и ещё одна более мелкая – между рамами. И на втором этаже – тоже. Железная дверь с зарешёченным оконцем и звонок. Катя позвонила, через какое-то время в оконце появилась жуткого такого вида тётка, при виде которой как-то возникли перед глазами кадры из фильмов про войну и про фашистов. Выслушала нас, захлопнула оконце и ушла. Мы остались мёрзнуть на морозе. Минут через 10, когда мы уже начали обсуждать – а не вернуться ли нам к машине, тётка вернулась, открыла дверь и пустила нас внутрь. Велела ждать тут и ушла. Маленькое помещение без окон, две двери – наружная и дальше внутрь, тоже железная и с зарешёченным оконцем. Около двери стоит стол, а над столом здоровенный плакат, написанный уже слегка выцвевшей от возраста тушью. На плакате подробно расписаны дни и время, когда можно передавать пациентам передачки, подобно расписано – что можно передавать, а что – категорически нельзя. Написано, что запрещено прятать в передачках письма и письменные принадлежности, что за нарушения всего перечисленного, будут лишены права дальнейших передач. Стою, читаю. Ещё читаю. «Катя, а это точно больница? Больше на тюрьму похоже!» Молчит, теребит в руках перчатки, белая как мел, видно, что ей страшнее, чем мне. А мне уже реально страшно. До тошноты и дрожи в коленках.

Наконец открылась дверь и из нее нарисовался какой-то лысый мужик в белом халате. Катя аж в лице переменилась, вижу, что сейчас в обморок упадёт. Лысый заявил, что нужный нам профессор занят и он за него. Катя попыталась что-то мяукнуть на тему того, что Олег Иванович же посылал именно к этому профессору, но лысый на неё глянул так, что она аж присела. На меня он внимания вообще не обращает, я – мебель. Ну ладно, лысый, ладно. Дрожащим голосом Катя ему изложила историю, дала мои документы. Он её выслушал, стоит, документы листает

— Какой интересный случай! Так, всё, я пациентку забираю, это будет как раз отличный прецедент, я докторскую допишу!
— А как же согласие родителей?
— Ой, это всё формальности, я потом с ними сам поговорю, они всё поймут. Да и вообще, это медицинское дело! Всё, я её забираю, вещи потом передадите к нам сюда.

Всё это у меня над головой, типа я – вообще не человек и права голоса не имею. Дядя, я не мебель, зря ты так. В тюрьму твою я не пойду, даже не надейся. И вот за рукав ты меня сейчас зря схватил. Меня вообще противопоказано злить, вон даже та психиатричка меня признала агрессивной и что-то там ещё.

— Слыш, ты, лысый, а ну отпусти меня! Ты вообще… (я знаю очень много слов, я их когда-то выучила на заводе, а сейчас ещё пополнила лексикон новыми в больнице, потому лысый подробно узнал свою биографию, куда сходить, что там делать, чем занимается его родня в свободное время и прочие интимные подробности жизни таких млекопитающих, как он)

От неожиданности он меня отпустил. Кто ж ожидал, что «предмет мебели» вдруг начнёт орать матом? Я отбежала от него к наружной двери, рядом с которой стояла Катя. На наше счастье, дверь была заперта только на задвижку. Если бы та надзирательница в белом халате заперла дверь на ключ, всё кончилось бы иначе. Но она не учла реальность побега. Катя схватила меня за руку, открыла дверь и мы побежали. Очень скользко, гололед жуткий, ноги разъезжаются, плюс мороз, дышать буквально нечем. Сзади лысый орёт «Немедленно вернитесь! Я вам приказываю!». Угу. Уже вернулись. Размечтался. Бежим, не оборачиваемся, заворачиваем за все углы, какие попадаются по пути. Через несколько углов мы задохнулись окончательно, остановились. Катя мне «Ира, значит так, запомни – мы с тобой тут не были, ты ничего не говорила, я ничего не слышала! Поняла? Никому не говори! Мы были только в поликлинике, задержались, потому что ждали профессора, он не пришёл и мы с тобой пошли назад к машине. Ты поняла?» Поняла конечно, я ж не дура какая.

Приехали назад. Алекс теперь на меня странно косится, видать, лысый ему таки позвонил. Но молчит. И я молчу, только Томе всё тихонько рассказала, когда вечером мыться пошли и никто не слышал точно. Она перепугалась жутко. А у меня почему-то страха больше нет. Есть злость.

 

VI

Меня забирали на выходные домой. Странно, но мне уже прямо хочется обратно, я привыкла, тут у меня подруги, наши дела. Приезжаю, Тома сидит с полными глазами слёз. Я к ней – что такое, что случилось? Она показывает ногу – нога синяя, распухшая, жуткая. На выходных, пока меня не было, она споткнулась в коридоре, зацепилась тапочком за край дырки в линолеуме, упала, нога хруснула, а теперь вот так. Медсёстрам и дежурному врачу жаловалась, но они от неё отмахнулись. Я бегом к Алексу «Томе срочно надо к хирургу, она ногу сломала!». Отмахнулся, сказал, что глупости. А она на ногу наступить не может, сахар подскочил до безумных цифр. Оно и понятно, при диабете первого типа любая травма вызывает подъем сахара, это даже я знаю. К утру они забеспокоились, что у Томы слишком высокий сахар. Но никто нас и слушать не хочет про перелом, интересует только почему сахар под 20, а что у неё нога синяя и ходить не может, я её буквально ношу по отделению, благо, она маленькая и очень худенькая – всем пофигу.

 

VII

Утром ко мне подошла Таня, самая добрая и хорошая наша процедурная медсестра. Очень странно на меня посмотрела и сказала «Пойдем. Только ты не бойся, хорошо? Постарайся просто ни о чём не думать, это всё быстро кончится!». Когда такое говорят, бояться начинаешь вот прямо сразу. И она повела меня на другой этаж, в соседнее отделение детской гинекологии. Пришли, заходим в здоровенный кабинет. А там толпа народу в белых халатах, почти все чужие, знаю только Алекса и нашу завотделением. Все кучкуются вокруг какой-то незнакомой тетки с надменным лицом, подобострастно на неё смотрят и прямо расстилаются. Видать, какая-то профессура. А она смотрит на меня как на насекомое. Таня ещё раз шепнула мне «Ты, главное, не бойся, всё будет хорошо!» и вышла. Я осталась одна перед этой толпой народу. Какое-то время они что-то обсуждали, что – я даже не знаю, я их не слышала, мне было реально страшно. А потом завотделением резко сказала «Раздевайся!». Я замерла, стою, смотрю на них, от страха меня почти парализовало. «Ну давай уже! Быстро раздевайся!» В ушах вата, трясущимися онемевшими руками раздеваюсь. Они все смотрят на меня не отрываясь, как на животное в зоопарке. Потом какое-то время я так и стояла голая, они по очереди подходили, осматривали меня, заставляли поворачиваться, наклоняться или приседать. А потом они как-то все разошлись в стороны и за их спинами обнаружилось гинекологическое кресло, последовала команда «Ложись!». Дальше я почти ничего не помню, обрывками, помню, как лежала распяленная на кресле, меня ещё и ремнями закрепили, чтобы не дергалась, хотя дергаться я уже не могла, в глазах плавал кровавый туман, от ужаса меня всю парализовало. Тыкали во все места руками, что-то там обсуждали. А потом ушли и всё внезапно кончилось. За мной пришла Таня, одела меня и повела, почти понесла, назад. По дороге меня стошнило.  Она дотащила меня до моей кровати, сходила за тонометром – давление оказалось за 200… Она мне что-то уколола и велела лежать. Все девочки сидят вокруг меня и не знают, чем помочь. Весь всегда я им помогаю и поддерживаю, а сейчас я лежу и голову не могу поднять. И слёзы текут сами. Я даже не плачу, они просто текут.

Тому наконец забрали на рентген и наложили ей гипс, там действительно перелом. Её уже должны были выписать, но теперь она остается ещё на какое-то время. По крайней мере, мы вместе. Вместе не так страшно… Я опять боюсь…

 

VIII

Гулять мы больше не ходим, гипс в ботинок не засунешь. На улице очень сильный мороз. Сегодня приехал дедушка, привез нам с Томой покушать. Я даже не знаю, сколько там градусов, но он весь заледенел. В палате тоже холодно, батареи едва греют, отогревали его все вместе как могли.  У него руки и так плохо работают, а тут вообще всё свело, вдвоём с Томой делали ему массаж.

Сахар у неё всё также не падает, когда её теперь отпустят домой – непонятно. Папа тоже к ней больше не ездит, потому что страшно холодно, ветра и до транспорта добраться нереально. Так что вся надежда только на моих родителей, они кормят нас обеих.

Я чемпион отделения по тетрису, на таких скоростях как я никто играть не может, даже мальчики. Они на меня жутко злятся, кричат, но жульничать тут невозможно.

Вчера устраивали гонки по коридору на колясках, дырки в полу мешают, но всё равно весело. Правда, нас за этим делом поймала злобная старшая медсестра, долго на нас орала и запретила. Что-то там кричала про то, что мы сами себе накаркаем. Глупая курица, это просто кресла на колёсиках и ничего более, что там она себе вообразила в них какую-то символику – не наши проблемы.

 

IX

В палате новенькая, диабет. Ей 12, но она с бабушкой. Противные до ужаса обе. Бабушка вся такая манерная, жеманная, возмущается любым нашим действием. Смеяться нельзя – это же больница! Бегать тоже нельзя, вообще ничего нельзя. Я ей говорю, а что ж тогда можно? Лечь и умирать? Что ты такое говоришь, девочка, как ты смеешь! Смею, бабуля и у вас точно спрашивать не буду. Девчонка тоже противная такая, точно как бабушка – манерная, жеманная, от любой проблемы ей дурно, чуть что прям сразу «АХ!» и за сердце хватается. И в слёзы. А ещё ябеда. Бабушка её пошла сплетничать со старшей медсестрой, мы сидим, ржом. Вернулась, та сразу ей на ухо «Шу-шу-шу! Они плохо себя вели! Недостойно!». Всё, кончились наши ночные посиделки. Даже моя бабушка и та признала эту бабку противной и нудной. А это дорогого стоит, она и сама не подарок.

У меня всё время шкалит давление, после того консиллиума меня никак не отпустит, почти каждый день приступы, временами едва хожу. А ещё у меня сахар редко поднимается выше 2 и гемоглобин меньше половины от нормы. Никакого диагноза так и нет, все предположения Алекса о возможных опухолях или ещё чём-то подобном, не подтвердились. Но отпускать меня просто так он не намерен. Похоже, живой я отсюда не уйду, они таки меня дообследуют до паталогоанатома.

Ночью было много шума в отделении, в дальнем боксе лежал очень тяжелый мальчик с мамой, мы его даже толком не видели, он умер.  Медсёстры шептались, что в страшных мучениях. После появления новенькой с бабушкой настроения и так не очень, а тут ещё и это. Всё отделение подавлено, все затихли. Радуется только эта новенькая бабушка, ей хорошо, она именно такого и хочет – тихо, печально, все плачут.

 

X

Мне назначили новое обследование. Дают какие-то таблетки и кровь из вены берут 4 раза в день. Последний раз – ночью, уже после отбоя. Первый день всё прошло нормально, была хорошая дежурная медсестра, тётя Оля, она нормально взяла кровь. А вот второй – нет, сегодня Валя, очень вредная, противная, лучшая подруга старшей медсестры. А ещё эта бабка из нашей палаты ездила домой и привезла вина. Весь вечер они с этой Валей пили это вино на кухне в компании ещё нескольких мамочек. Я надеялась, что она забудет, что у меня надо брать кровь. Но нет. В 11 часов ночи она пошатываясь пришла меня будить. Я уговаривала, говорила, что не надо. Кто меня слушает? Волоком притащила меня в процедурный, говорит «Руку давай!». Я её уговаривала, просила из левой руки, из правой вчера брали. Схватила грубо за руку и как ширанула иглой… Кровь не пошла. Больно адски, я ору, она на меня. Я отбиваюсь, она меня скручивает… Второй раз ширнула – пошла кровь. Набрала и отпустила. Больно – адски, рука не разгибается…

Утром рука всё так же не разгибается, чуть-чуть так подразогнула другой рукой – там огромный синяк во всю руку. Все девочки посмотрели – все в шоке. Тома побежала, позвала Алекса. Он посмотрел, послушал, ушёл. Вернулся, говорит «Поставь локоть вот так на тумбочку!». Я ж и поставила… Он так резко силой разогнул мне руку и что-то выплеснул туда.

Когда я очнулась, рядом опять была процедурная медсестра Таня. Померяла мне давление, сделала укол, сказала, что Алекс вылил мне на руку целую ампулу магнезии. Рука не то что болит – я дышать не могу, так мне больно, вся раздулась и посинела, пальцы свело, локоть тоже не разгинается.

 

XII

26 декабря. Я тут уже полтора месяца. Прошло 4 дня с той ночи, когда мне брали кровь из вены. Рука так и не двигается вообще. Да и сама я почти не двигаюсь, у меня постоянно шкалит давление, в туалет меня водят девочки, потому что я плохо держусь на ногах и меня постоянно тошнит. Мне уже опять не страшно, да и злости тоже уже нет, мне уже всё равно. Тома всё пытается меня развеселить… Вчера брали как обычно общие анализы, у меня показатели уже почти трупа, сахар не дотягивает до 2, гемоглобин – что-то там треть от нормы. Но Алекс сказал, что обследование ещё не закончилось, отпускать меня он не собирается. Сказал, что после Нового года продолжим. Похоже, что живой я всё же не уйду. Они мне явно поставят диагноз – посмертно.

В палату вдруг вошли мама и дедушка. Мама не приезжала все эти полтора месяца, я её видела только когда приезжала домой на выходные. Дедушка в бешенстве, он очень выдержанный человек, но если вывести – вспоминает военное прошлое и места мало всем. Он сказал, чтобы я собирала вещи, мы уезжаем домой…